В память о художественном руководителе Саратовской филармонии Анатолии Катце – текст о жизненном пути Анатолия Иосифовича, опубликованный в январе 2009 года.
Так получилось, что родился он на улице имени Чайковского, а пошел в школу на улице имени Салтыкова-Щедрина. Считать ли это тайным знаком судьбы или нет, но в жизни его было две большие любви — музыка и литература.
Он появился на свет в предвоенном Ленинграде, а прожил большую часть жизни в Саратове. И два города — на Неве и Волге — стали его малой родиной. Но один город живет в памяти далеким прошлым, а второй — шумно и бесцеремонно вторгается в сегодняшний день.
Анатолий Катц, музыкант и библиофил, художественный руководитель филармонии, профессор консерватории, заслуженный артист России;
“Я почему-то очень хорошо запомнил это раннее утро: мама разбудила меня, начала одевать, безумно хотелось спать. Мы отправлялись в эвакуацию из блокадного Ленинграда, через Ладогу, по Дороге жизни. А было мне тогда лет шесть.
Детство сохранилось в памяти разрозненными, выхваченными из череды событий фрагментами. Дома стояло пианино «Красный Октябрь». Откуда появилось? Не знаю, но стояло. Родители у меня — не музыканты, хотя папа играл на фортепиано по слуху. Я ему очень завидовал. Он наигрывал какие-то песенки, да еще напевал при этом, получалось очень смешно. Я помню одну:
Летит обоз во весь опор,
Мальчишки лезут на забор,
Кухарка тоже от тоски
Глотает лучшие куски…
и так далее.
Вот такая шансонетка.
В 44-м году вернулись из эвакуации в Ленинград, и я пошел в первый класс. Жили мы на улице Чайковского в огромной коммуналке, семей на десять. Мой старший брат время от времени писал юмористические стихи. Помню, он загадал мне загадку:
В любое время дня и ночи
Туда хоть кто-нибудь да хочет.
Бывает даже иногда
Большая очередь туда.
Имелся в виду единственный туалет на всю коммунальную квартиру.
Из дома на улице Чайковского я ходил в школу на улице Салтыкова-Щедрина. Там были еще улицы Рылеева, Жуковского, Маяковского. Им сейчас вернули старые названия: Салтыкова-Щедрина называется Кирочная, Жуковского — Бассейная. Улицы, диагональные знаменитому Литейному проспекту, рядом Нева, Литейный мост — центр Ленинграда.
В первом классе надо было сразу записываться в какой-нибудь кружок: спортивный, авиамодельный. Со спортом у меня всю жизнь несколько напряженные отношения. Я решил записаться в танцевальный. Почему — не знаю, так получилось. На Новый год мы с моим партнером танцевали матросский танец на представлении для родителей.
Мама сидела в зале, случайно рядом с ней оказалась учительница музыкальной школы. Во время нашего танца она сказала: «У этого мальчика слева хорошее чувство ритма, надо бы его музыке учить». Мама услышала и тут же познакомилась с ней. Ольга Васильевна Малышева — замечательная женщина, очень добрая и теплая — у неё я и получил первоначальное музыкальное образование. Через год она сказала: «Давайте определять его в музыкальную консерваторскую десятилетку».
Вот так началась дорога музыканта. Я на какое-то время свернул с неё: в 9-м классе увлекся драматическим театром и совершенно самостоятельно, по секрету от родителей, поступил в театральную студию. В те годы, в Ленинграде было много Домов культуры — массивных зданий с хорошими залами, с потрясающими самодеятельными коллективами.
Один из самых известных — во Дворце культуры имени Кирова на Васильевском острове, и я пошел туда. Выдержал конкурс. Помню, почему-то читал рассказ Карела Чапека «Как делается кино». Я был жутко худой, излагал текст без тени улыбки, видимо, выглядело это забавно — все очень веселились.
Меня театр научил читать. К тому же, у нас была замечательная учительница по литературе, благодаря которой я знаю всю русскую классику. Тогда Достоевский числился если не в запрещенных, то в нерекомендуемых писателях. Она нам на уроке говорила: «Мы с вами Достоевского проходить не будем, но прочесть вы обязаны».
Также мы не «проходили», а читали Есенина, месяц разбирали «Войну и мир», проводили дискуссии. Учительницу нашу звали Нелли Наумовна Рабкина, её муж — знаменитый пушкиновед Мануйлов.
Литературные диспуты, студия во Дворце культуры, концерты, спектакли — все это атмосфера того Ленинграда. Сейчас город изменился, почти не осталось коренных жителей. В нашей квартире расположен какой-то офис, жильцов расселили. Родители мои скончались, но жива мачеха — очень хорошая женщина, на которой папа женился после смерти мамы, ей уже 88. Я навещаю её два раза в год.
Живет она после расселения в однокомнатной квартире в Московском районе: там, в мое время, были картофельные поля. Хороший район, но это уже не Ленинград. Да и нынешнее название города, Санкт-Петербург, мне кажется красивым, но слишком помпезным. Для меня он остался Ленинградом, хотя, если иметь в виду человека, чье имя в основе — тоже не лучший вариант. Но у меня в паспорте написано, что я родился в Ленинграде. Что же тут поделаешь?
«Эрика» берет четыре копии»
“Две трети жизни я прожил в Саратове. Оказался здесь, потому что мой папа из этих краев: он родился в Камышине. После школы я поступал в Ленинградскую консерваторию. Вступительный экзамен сыграл хорошо, меня поздравляли. Но оценку поставили «четыре с плюсом», а проходной балл был «пять с минусом» — вот такая странная арифметика.
Тогда родители и вспомнили о родственниках в Саратове. Я приехал сюда в 1955-м году и поступил в консерваторию к замечательному профессору Александру Оскаровичу Сатановскому. В Саратове часто бывал известный музыкант Святослав Николаевич Кнушевицкий, в качестве представителя возглавлял выпускную государственную комиссию.
Он и привез меня, выпускника консерватории, в аспирантуру в Москву к профессору Нине Петровне Емельяновой. Это меня очень поддержало: я поступал в один год с такими пианистами, как Владимир Ашкенази, Марина Мдивани, и был единственным провинциалом, прошедшим конкурс. Окончив аспирантуру, получил премии на двух конкурсах — Всесоюзном и Международном в Праге, вернулся в Саратов, на кафедру.
Еще со школы я хорошо играю по слуху, то есть могу сразу в любой тональности сыграть любую мелодию. Умею играть элементы джаза, но джазовым музыкантом себя не считаю — я пианист эстрадный. Поэтому меня еще студентом пригласил к сотрудничеству Александр Миронович Волгин, был такой эстрадный артист.
Это сейчас в филармонии студия «Апельсин» и при ней вокальный ансамбль «Бридж» — все, больше ничего нет. А был театр Льва Горелика, театр Волгина и Зеленской, знаменитый ансамбль «Интеграл» Бари Алибасова, в котором работал Юрий Лоза, в ансамбле «Шестеро молодых» выступали Расторгуев и Розенбаум. Позже, в ансамбле «Алые паруса», пела будущая Валерия, я уже не говорю о группе «Комбинация».
Александр Волгин предложил написать мне музыку к новому эстрадному спектаклю, с этого и началось, потом я написал музыку к спектаклям Льва Горелика, тюзовским постановкам. До сих пор в репертуаре ТЮЗа «Золотой ключик» и «Маленькая Баба Яга», в которых звучит моя музыка.
Тексты песен для театра «Микро» писал саратовский поэт Борис Белов. От этого человека я впервые услышал имя Осипа Мандельштама, он дал мне почитать Марину Цветаеву, от него я узнал о существовании Андрея Платонова. А потом появился в моей жизни Юра Болдырев — журналист, историк по образованию, Сережа Штерн и Игорь Шварц — врачи, Борис Ямпольский, к тому времени уже отсидевший — короче, я попал в диссидентскую компанию и безумно благодарен судьбе за то, что это произошло.
С детства я печатаю на машинке, моя мама была стенографистка-машинистка с дипломом съездовского уровня, вела стенограммы самых важных мероприятий. Наверное, сочетание навыков машинописи с библиофильским характером привело к тому, что я начал сам «издавать» книжки: печатал, вставляя разные ленты — красную, черную, фиолетовую, переплетал у мастера, которому доверял.
Это была хорошая литература. У меня брали почитать, возили в Москву. Восторженный отзыв о книгах мне присылала Белла Ахмадуллина. На сборнике песен Александра Галича автор оставил автограф. Моя самиздатовская библиотека включала около сорока переплетенных книг. Читать давал широко, почему-то не боялся.
Мы все, конечно, немного распоясались. Шел 71-й год, и в один прекрасный день сразу в нескольких домах были проведены обыски. У меня изъяли Солженицына «В круге первом», «Реквием» Ахматовой, повесть Платонова «Впрок», сборники Окуджавы, Галича. Забрали еще 5-6 книг, переплетенных в дерюгу,— «Альманах ХХ век». Кстати, сборник с автографом Галича мне не вернули, он стал экспонатом музея ФСБ.
Завершилось все трагически. Пока шли допросы, у себя в квартире покончила с собой женщина из нашей группы, врач-рентгенолог. Видимо, она боялась подвести кого-нибудь, выдать московские адреса. После этого следователи резко пошли на попятную, дело в отношении нашей группы было прекращено. Уже потом мы узнали, что это была всесоюзная акция, обыски одновременно прошли в Ростове, Алма-Ате, нескольких городах Сибири.”
Ке фер? Фер-то ке?
“В Саратовской консерватории я однажды играл концерт в дуэте с Мстиславом Ростроповичем. Не могу сказать, что мы были дружны, просто встречались в Москве, я приходил к нему в класс — аккомпанировал его ученикам.
В те годы Мстислав Леопольдович числился шефом всесоюзной милиции, такая вот общественная нагрузка, поскольку дружил с тогдашним министром МВД Щелоковым. Поэтому, помимо концерта в Саратове, у него была миссия: «культурно обслужить» милицию.
На вокзале великого музыканта, как положено, встречала местная администрация. Вдруг звонок в консерваторию — срочно нужен Катц. Ростропович будет играть с ним шефский концерт. Представляете себе, мы выходим на сцену, а весь зал в синих мундирах. На балконе друг на друге висят студенты, а в партере — милиция, собранная по приказу начальства слушать Ростроповича.
Мстислав Леопольдович какое-то время очень смешно рассказывал о правилах уличного движения в Нью-Йорке, залу нравилось, после чего мы начали играть. Я получил необыкновенное удовольствие от этого ансамбля! Обычно музыканты договариваются, как будут играть, но этот концерт шел без репетиций, и Ростропович, условно говоря, мне поддакивал: какие-то сочинения начинались с фортепианного соло, он точно также играл эту фразу. Я подобного в ансамбле никогда не испытывал.
Мстислав Ростропович и Галина Вишневская венчались в Саратове, поскольку жил здесь замечательный человек — владыка Пимен, в миру — Дмитрий Евгеньевич Хмелевский. Они познакомились в Свято-Троицком монастыре в Загорске, где служил раньше Дмитрий Евгеньевич.
Венчание происходило в домашней церкви епископа на улице Первомайской. Я хорошо помню этот дом. Владыка Пимен, человек необычайно гостеприимный, обладал, как сейчас говорят, толерантностью, ему интересны были сами люди, независимо от национальности и вероисповедания.
Огромная фонотека, переписка с композиторами, музыкантами — владыка был очень музыкальным человеком, много читал и собирал книги. Мы несколько раз сталкивались с ним в Москве в букинистических магазинах и очень веселились при этом. Владыка говорил: «Я хотел пойти в другой магазин, но знал, что вы будете именно в этом».
Мстислав Ростропович прекратил ездить в Саратов после того, как его здесь оскорбили: Валентин Матвеевич Черных, 3-й секретарь Обкома партии, запретил проводить концерт музыканту, защищавшему Солженицына.
С Черныхом связана еще одна история. В середине 60-х в Саратовском ТЮЗе режиссер Леонид Эйдлин поставил на стихи и музыку Юлия Кима первый русский мюзикл «Недоросль». Это был гениальный спектакль: такие невероятные находки, такая музыка, такие тексты — просто феноменально! Спектакли тогда принимала комиссия, в которую входили представители советской власти, профсоюзов и, конечно же, комитета госбезопасности.
И все они на полном серьезе обсуждали, выпускать спектакль или нет. Так вот спектакль «Недоросль» принимали раз шесть! Однажды после такого просмотра мы собрались на квартире общего друга, и Юлий Ким начал изображать Валентина Черныха. Я очень хорошо помню эту сценку: «Как его фамилия, этого режиссера нахального? — говорил Юлик от лица Черныха.— Эйкес, Эйблин, а — Эйнгельс!». Вот так мы веселились.
Я абсолютный адепт школы Генриха Нейгауза, того, что он написал в своих трудах, в книге «Об искусстве фортепианной игры», хотя пианистически этой школе не принадлежу. Я часто бывал на уроках Генриха Густавовича в Московской консерватории. В его классе всегда сидело много музыкантов из разных городов нашей страны, из-за рубежа.
Ему это нравилось, он был человеком немного театральным, хотя порой мне казалось, он уставал от публичности. Я хорошо знал его учеников, дружил со многими. Видимо, неслучайно дочь Нейгауза, Милица Генриховна, именно мне предложила редактировать сочинения Генриха Густавовича.
Честно говоря, я до смерти перепугался:
— Почему я?
— Я чувствую в вас журналистскую, редакторскую жилку, думаю, у вас должно хорошо получиться.
Кончилось тем, что я взялся редактировать только один том собраний — письма. Работал над ним года четыре: письма частично напечатаны, но не полностью, с огромными вымарками, выемками. Милица Генриховна долго не соглашалась опубликовать письма отца, относящиеся к периоду разрыва с его первой женой, Зинаидой Николаевной (как известно, она стала второй женой Бориса Пастернака).
Письма того времени просто полны шиллеровских страстей. В качестве аргумента в защиту их публикации я показывал Милице Генриховне опубликованные письма Пушкина жене, но она согласилась лишь после того, как в Израиле внук Генриха Нейгауза (сын Станислава) передал в печать одно из них. Очень важно было составить точные комментарии. В письмах — изобилие цитат. Генрих Нейгауз и в беседах обычно говорил «Вы помните, как у Пушкина, Вяземского…» и так далее. Или, например, фраза в письме: «Вот такая получилась ситуация — ке фер? Фер-то ке?».
А я очень хорошо помню, откуда это — из рассказа Тэффи эмигрантского периода. Рассказ так и называется «Ке фер?». Эта помесь «французского с нижегородским» может быть переведена, как «Что делать? Делать-то что?».
Сейчас должен выйти в свет третий том наследия Генриха Нейгауза, после чего начнут готовить к печати том писем, я рассчитываю, что он появится летом будущего года.”
Трамвайчик до Набережной
“Сейчас город грязный, неухоженный, но, несмотря ни на что, сохраняется в нем какое-то неброское очарование.
Когда я приехал в Саратов, нынешней Набережной еще не было. К Волге вели спуски, на берегу прямо с баржей торговали арбузами, дешевой астраханской воблой. Вдоль берега ходил трамвайчик, с одним вагоном. Он спускался по Волжской, из-за крутизны спуска иногда зимой маршрут закрывался — очень скользко.
Ходил трамвай и по проспекту Кирова. Когда я смотрю фотографии старого Саратова, подолгу любуюсь снимком, на котором еще цела кирха, перед Липками стоит памятник Александру II, рядом — собор Александра Невского.
Я не могу себе простить, как это мы проворонили снос кирхи и костела?! Почему не восстали?! На месте костела сейчас кинотеатр «Пионер», сохранились лишь фрагменты старой кладки. В помещении кирхи когда-то размещалась филармония, затем — кукольный театр, сейчас весь квартал занимает неудачное, с точки зрения архитектуры, здание аграрной академии.
Как может считаться культурной столицей Поволжья город, в центре которого — стадион?! Зимой музыка с катка звучит так громко, что невозможно провести ни один концерт в Большом зале консерватории, и все обращения в администрацию по этому поводу бессмысленны.ъ
Вообще, наше городское руководство любит, когда шумно. Радиофикация проспекта Кирова, на котором и без того вопят киоски, продающие музыкальные и видеодиски,— просто фантастическая идея.
Я люблю Саратов из-за того, что, в первую очередь, это хорошие люди, дело у меня интересное, в филармонии с удовольствием работается: в прошлом году прошел фестиваль «Бомонд» — замечательный репертуар, состав участников блестящий, очень радостно было.”
