В 1890 году Чайковского с друзьями уговорили протестировать фонограф Эдисона.
Что из этого вышло и почему ролик с записью был обнаружен только сто лет спустя?
В течение многих лет существовала легенда, что Чайковский записывался на фонографе Эдисона, и что этот валик в разное время видели в Петербурге.
Легенда имела под собой основание, так как было хорошо известно, что Чайковский был близко знаком с Юлием Ивановичем Блоком, слушал записи на фонографе.
Известен был также и отзыв Чайковского о фонографе Эдиссона, который он описал как
«поразительнейшее, прекраснейшее, интереснейшее изобретение среди всех тех, что делают честь 19-му веку!».
Блок, как известно, первым привез в Россию фонограф и осуществил многочисленные записи. Им были запечатлены голос Л. Н. Толстого, народные сказители, игра С. И. Танеева, А. С. Аренского, голоса выдающихся русских певцов и многое, многое другое.
В 1997 году, во время съёмок телепрограммы для японской телерадиокорпорации NHК Музей П. И. Чайковского в Клину получил сведения, что в Пушкинском Доме (Институт русской литературы), где хранится коллекция валиков Ю. И. Блока, которая была вывезена после окончания Второй мировой войны из Берлинского фонограммархива, есть валик, на котором написаны имена различных деятелей русской музыкальной культуры 80-90 годов XIX века, в том числе и П. И. Чайковского.
Об этой коллекции было известно достаточно давно. С ней много лет работал петербургский музыковед Б. М. Добровольский. К этому собранию неоднократно обращалась и делала публикации Л. З. Корабельникова. Но наличие в коллекции валика с голосом Чайковского всегда отрицалось.
История этой коллекции Ю. И. Блока со слов его сына Вальтера Блока такова: «Между 1880 и 1898 г.г. Ю. Блок создал коллекцию «фонографических цилиндров» в своем московском доме: в основном певцов, пианистов, скрипачей, виолончелистов и камерных ансамблей. Но были представлены также голос Толстого и других знаменитых людей.
Он разделил коллекцию и передал ее трем музеям: в Варшаве (после Первой мировой войны), в Берлине (в то же время) и в Берне.
К сожалению, в Варшаве и Берлине эти коллекции погибли во время Второй мировой войны, но коллекция в Берне существует в университетском музее под названием: «Музыкально-историческая коллекция редких произведений и рукописей Чайковского, Танеева, Юона и т. д. Библиотека Блока. Музыкальный семинар. Берлинский университет »,
– так писал в предисловии к изданию воспоминаний Блока его сын Вальтер Блок.
Берлинская часть коллекции Блока — это собрание валиков, находящихся сегодня, в основном, в Пушкинском Доме. О других ее частях сведений не удалось обнаружить. Пока никак не удается выяснить подробности и о швейцарском собрании.
Сведения о наличии в петербургском собрании валика с голосом П. И. Чайковского появились в связи с тем, что Пушкинский Дом получил список берлинской части архива Блока, составленный им самим с указанием номера коробки, в которых хранились валики и с аннотациями записей.
В этом списке, в разделе, в котором значились записи разных голосов, в том числе и Л. Н. Толстого (№ 245), под № 283 значилось: «Rubinstein, Lawrowskaja, Tschaikowski, Safonof, Hubert etc.».Следует заметить, что записи, сделанные Блоком, обычно маркировались в самом начале объявлением кто играет и что играется. Причем делал это сам Блок. Валик же, о котором идет речь не имеет такой маркировки. Поэтому до того времени как появилась возможность получения списка всей коллекции, не могло быть установлено его содержание.
В июле 1997 года после еще одного запроса в Пушкинский Дом (СПБ, Институт русской литературы, фоноархив), был получен ответ от заместителя директора А. Ф. Лапченко, что у них в блоковской коллекции есть валик, в аннотации которого перечислены несколько имен деятелей русской музыкальной культуры, в том числе и Чайковского.
20 августа 1997 Полина Ефимовна Вайдман, директор музея П. И. Чайковского Г. И. Белонович в сопровождении японской съемочной группы телекомпании NHC, работавшей над программой, посвященной Чайковскому, его личности, судьбе наследия, к назначенному часу приехали в Пушкинский Дом.
Сотрудники фоноархива В. П. Шифф, Ю. И. Марченков, А. Ю. Костров продемонстрировали запись на валике под № 283. Производилось это на аппаратуре, сконструированной и смонтированной ими.После прослушивания валика, на коробке которого стоял № 283, совместно с сотрудниками Пушкинского Дома оказалось, что на нем запечатлена какая-то бытовая сценка. Голосов было несколько.
Явственно слышалось пение, и очень ясно — несколько фраз, произнесенных женскими и мужскими голосами. Складывалось впечатление, что последовательность имен в аннотации Блока соответствовала последовательности появления голосов на валике.
Не оставалось сомнения, что задорный возглас достаточно высокого мужского голоса после свободной импровизации с руладами женского сопрано:
«Эта трель могла бы быть лучше!»,
а затем после еще нескольких рулад, спетых тем же женским голосом —
«Блок молодец! А Эдиссон ещё лучше!»,
— принадлежали П. И. Чайковскому, который произносит еще одну фразу после слов В. И. Сафонова на немецком язке:
“Peter Jurgehsin in Moskau”
Женское пение — бесспорно голос известной русской певицы Е. А. Лавровской, который можно было идентифицировать по другой записи из коллекции Блока, маркированной им же (исполнение певицей романса Чайковского).
Расшифровка записи:
«Е. Лавровская: Противный Кузьмин! Как он смеет называть меня коварной! (Кто-то из присутствующих поет.)
П. Чайковский: Эта трель могла бы быть лучше!
Е. Лавровская: (Поет.)
П. Чайковский: Блок молодец! А Эдисон — еще лучше!
Е. Лавровская: (Кукует.)
В. Сафонов: Peter Jürgenson in Moskau!
П. Чайковский: Кто сейчас говорил? Кажется, голос Сафонова! (Свистит.)
Е. Лавровская (Рубинштейну): Антон Григорьевич, сыграйте что-нибудь! Увековечьтесь. Пожалуйста… Несколько аккордов… Пожалуйста, Антон Григорьевич, сыграйте!
А. Губерт: Lassen sie sich erweichen! А скорушко все устроится!
В. Сафонов: Ну, маленький, ну, пару аккордов!
А. Рубинштейн: […] Да, это дивная вещь!
Ю. Блок: Наконец-то!»
После первичного прослушивания возникла необходимость установить возможности встречи всех перечисленных в аннотации музыкантов. Нужно было поискать в биографиях Чайковского и А. Г. Рубинштейна наличие такого эпизода, такой встречи, в которой бы принимали участие все объявленные в аннотации лица.
Все они, в основном, жили в разных городах. Причем, встретиться они не могли раньше 1888 года, когда Блок впервые приехал в Россию и познакомился с Чайковским.Можно было подумать, что подобная встреча могла состояться 14 октября 1889 года в Москве, когда Чайковский оставил в альбоме Блока столь восторженный отзыв о фонографе.
Можно предположить, что это было сделано во время какого-то другого сеанса, на котором могли присутствовать все интересующие нас лица. Заметим, что в альбоме Блока есть отзыв В. И. Сафонова с той же датой, что и отзыв Чайковского. Но отзыв А. Г Рубинштейна датирован 15 февраля 1890 года. Чайковского на этом сеансе не могло быть, так как он в это время находился во Флоренции, где сочинял оперу «Пиковая дама».
Скорее всего подобная встреча могла состояться в Москве, где проживали основные участники, как например, А. И. Губерт, пианистка, инспектор Московской консерватории.
Следовательно, оставалось узнать о возможности встречи в Москве, в которой еще мог принять участие А. Г. Рубинштейн, который, хотя и разъезжал, но жил преимущественно в Петербурге.
Обратившись к полному тексту воспоминаний Ю. Блока и эпизодам не вошедших в нашу публикацию в первом выпуске Альманаха, находим в них рассказ об эпизоде, который, без всякого сомнения, оказался запечатленным на валике № 283 из блоковской коллекции:
“Как бы мне хотелось, чтобы Эдисон смог увидеть сменяющееся выражение лица всемирно известного пианиста, когда он слушал фонограф! Я имею в виду Антона Рубинштейна. Это было в 1890 г.
К тому времени многие из моих друзей-музыкантов были совершенно убежденны в важности фонографа для музыки. Тайно от Рубинштейна сговорились, чтобы великий пианист сыграл перед фонографом. Чайковский между прочим сообщил ему о чудесных воспроизведениях, которые он слышал.
«Фонограф? Тьфу! Я слушал эту штуку десять лет назад!» — презрительно ответил Рубинштейн. Никакие аргументы не могли заставить его прийти и послушать. Тогда мы сговорились сделать ему сюрприз.
Сафонов, профессор Московской консерватории, пригласил его сыграть в карты, а я в это время должен был доставить фонограф.
Когда в тот вечер наступил момент, я приготовил пластинку (валик), это было соло на корнете, и включил.
За тысячами лиц я наблюдал, но не одно не могло сравниться с впечатлением, произведенным на Антона Рубинштейн, когда он впервые услышал фонограф. После первых звуков Рубинштейн, казалось, был парализован. Он широко раскрыл рот, установил взгляд на стену, крепко схватился за кончики ушей, готовый их оторвать, выражение страха и ужаса сменилось удивлением и восхищением, и он долго оставался неподвижным.
Он был просто переполнен впечатлением и прослушал все записи, которые я принес с собой. Все это время Сафонов и все его гости настойчиво просили его согласия поиграть перед фонографом. Он не хотел об этом даже слышать.
Под нажимом друзей он объяснил причину, он сказал, что не хочет увековечивать свои ошибки. Спустя час Сафонов вбежал в комнату и сообщил мне, что Рубинштейн согласился, чтобы я сделал запись. Мы все были возбуждены.
Я притащил фонограф с аккумулятором в гостиную и установил его около рояля. Закончив все приготовления, я попросил Сафонова немного поиграть на рояле, чтобы я смог проверить воспроизведение. Но тут случилась непоправимая катастрофа. Отказал аккумулятор! Вся надежда на запись в тот вечер пропала.
Увы! Ни я, ни мои друзья не смогли впоследствии уговорить Рубинштейна играть перед фонографом. Позднее, когда он просил меня демонстрировать фонограф профессорам и студентам Петербургской консерватории при моем следующем посещении столицы; и хотя в тот раз было предпринято несколько атак на него, он не согласился записать на фонограф даже одной ноты.
В его отказе было что-то фатальное; я убежден, что это было связано с каким-то суеверием”.
Сцена, запечатленная на валике № 283, вполне очевидно относится к той части воспоминаний Блока, где «Сафонов и все его гости настойчиво просили его [Рубинштейна] согласия поиграть перед фонографом. Он не хотел об этом даже слышать». Ведь на валике слышится многократная просьба к А. Г. Рубинштейну сыграть что-нибудь на рояле.Вот как описывал обстоятельства записи будущий музыкальный критик Леонид Сабанеев (ему в тот момент было 11 лет):
«Это происходило в 1893 году (Сабанеев ошибается: сам Ю. И. Блок в воспоминаниях указывает, что встреча проходила в 1890 году. Сотрудники Дома-музея Чайковского в Клину, сопоставив воспоминания участников встречи, атрибутируют ее первыми числами января 1890 года – ред.). Незадолго перед этим в Соединенных Штатах Эдисон изобрел инструмент, ставший ныне чем-то вполне заурядным и обыкновенным, — фонограф. Тогда же это был предмет удивления и даже порой и суеверия.
В Москве — на Кузнецком Мосту — в те времена был магазин велосипедов, пишущих машинок (которые тоже только тогда начали появляться) и иных подобных приборов.
Владельцем его был Юлий Иванович Блок — не имевший никакого отношения к тогда еще неизвестному поэту Блоку, но имевший отношение к московскому музыкальному миру: он был большой меломан, постоянный посетитель симфонических концертов, где у него были постоянные места рядом с С. И. Танеевым и графиней Софьей Андреевной Толстой…
Вот раз к нам является Танеев, как всегда „по-московски“ неожиданно, без всяких предупреждений (в те времена в Москве было так принято почти повсюду) и в сопровождении целой ватаги очень почтенных людей.
Тут были, помимо его самого, три брата Чайковские: Петр Ильич, композитор, Анатолий Ильич, губернатор (где — не помню), Модест Ильич, либреттист. Кроме того, был еще мой коллега — по классу Танеева — Юша Померанцев (впоследствии дирижер, умер в Ницце в 1933 году) и Юл. Ив. Блок.
Вся эта публика ворвалась к нам, чтобы забрать меня и моего брата (мне одиннадцать лет, брату двенадцать), чтобы услышать фонограф, который был получен Блоком из Америки и находился у него в его магазине на Кузнецком.
Фонограф этот был получен примерно за три недели до этого . Блок успел в нем зарегистрировать такие вещи: 1) голос Льва Николаевича Толстого, 2) исполнение профессором Пабстом вальса из „Спящей красавицы“ Чайковского в собственной транскрипции Пабста, 3) только что сочиненное трио Аренского в исполнении композитора и проф. Гржимали и фон Глена, 4) голос Ант. Рубинштейна, который был проездом в Москве. Играть перед фонографом он почему-то отказался.
Магазин Блока, как я сказал, помещался на Кузнецком Мосту, наша квартира — на Большой Дмитровке, против дирекции императорских театров. Ходьбы было несколько минут.
И вот вся ватага: трое отроков (я, брат и Померанцев) и пятеро почтенных лиц (в том числе одна личность даже гениальная) — зашагали вверх по Кузнецкому.
Ю. И. Блок был страстным любителем музыки, очень культурным человеком (у него была редкая коллекция портретов знаменитых музыкантов). Он был дружен со знаменитым дирижером Никишем, числился приятелем П. И. Чайковского, для любителя очень недурно разбирался в музыке и даже сам был немного пианистом.
Когда мы поднялись на второй этаж магазина, где помещалось бюро Ю. Блока, то первое, что бросилось мне в глаза, была большая гипсовая статуя П. И. Чайковского в сидячей задумчивой позе.
Я тогда не очень интересовался подобными вещами и так и не знаю, кто ее лепил и почему она была у Блока в его деловом кабинете. Но помню, что П. И. Чайковский, посмотрев на нее, сказал с усмешкой: „Вот я еще не помер, а памятник уже готов“. Он умер осенью того же года.
Предчувствие? Думаю, что нет — просто обычная шутка, к которым все наши музыканты были очень склонны с легкой руки братьев Рубинштейнов. Потом приступили к самой демонстрации нового изобретения. Это была, естественно, самая первобытная, начальная, допотопная форма фонографа. С валиком из воска, с наушниками для слушания.
Наушники имели три разветвления, так что могли слушать только трое, потому соблюдалась очередь. Сначала слушали братья Чайковские, потом Танеев с Блоком, потом три отрока, я в том числе.
Как теперь вспоминаю, это была очень несовершенная репродукция. И тембры были искажены, и масса призвуков мешала впечатлению, не говоря уже о художественном эффекте. Но поскольку это все было в полном смысле слова „неслыханно“, все были в полнейшем восторге.
Помню репродукцию голоса Толстого. Так как голос его я очень хорошо знал, то мог судить о том, насколько он был искажен в передаче. В общем было непохоже, и притом примешивался какой-то странный акцент, которого у живого Толстого не было. Музыка передавалась лучше, но басовые звуки почти вовсе не были слышны.
Лучшее впечатление произвела парафраза в исполнении Пабста. А совсем жалкое впечатление осталось от нескольких слов Ант. Рубинштейна — видимо, совершенно случайных: это было что-то вроде приветствия по случаю такого изобретения.
Потом, усевшись кружком, начали обсуждать шансы нового изобретения и возможные его перспективы. Танеев, как помню, был скептически настроен и выразил мнение, что это изобретение для искусства не имеет никакого значения и что надо ждать усовершенствований.
Чайковский, напротив, был настроен скорее радостно и оптимистически — выражал надежду, что этот фонограф может быть хорошим подспорьем при изучении музыки.
В общем, все сходились на том, что это — занятная игрушка, но не более. Мне кажется, что тут был в известной степени повинен авторитет Толстого. В разговоре Танеев упомянул, что Лев Николаевич ему говорил о своих впечатлениях от фонографа именно в таких выражениях, что это „забавная игрушка для богатых детей“.
Это авторитетное мнение, очевидно, и обусловило общее впечатление. Интересно, что никто и подумать в то время не мог, какое распространение эта „игрушка“ получит в музыкальном мире.
Потом хозяин предложил сделать запись голосов присутствующих. Чайковский замахал руками: „Нет! Чтобы еще мой голос увековечивать — этого еще не хватало!“
Танеев — из интереса, любопытства и так как он вообще любил всякие шутки — согласился. И когда после этого пустили валик, наговоренный С. И., и он сам слушал „свой собственный голос“, он начал дико хохотать.
— Неужели в самом деле у меня такой противный голос! Кончится тем, что я наложу на себя обет молчания. Такая гадость!
— Это может быть полезно для актеров, — сказал Мод. Чайковский. — Они могут таким образом контролировать свои недостатки.
— Но я-то не актер, — возразил Танеев. — Непременно, Юлий Иванович, уничтожьте этот валик, чтобы даже самые отдаленные потомки не слышали моего противного голоса.
— Лев Николаевич тоже остался своим голосом недоволен, — сказал Юлий Иванович. — Он говорил мне, что никак не ожидал, что у него такой глухой и стариковский и вдобавок еще злой голос. Вот, говорит, прослушал и теперь знаю, что я — старик, да еще и злой старик.
Все эти разговоры старших запечатлелись в моей отроческой памяти. Я так ясно до сих пор вижу перед собой их всех и слышу их голоса, сохранившиеся на фонографе моей звуковой памяти едва ли не лучше и не прочнее, чем на каком-либо диске или валике.
Кстати, у П. И. Чайковского голос был сиповатый, надтреснутый, отнюдь не салонный. Может быть, потому он, всегда застенчивый, и не хотел „запечатлеваться“.
А у Танеева был голос высокий, как бы плачущий, а смеялся он оглушительно, икающим хохотом, который знала вся музыкальная Москва и который не любил Л. Н. Толстой, говоривший, что это распущенность — так смеяться»,
– Леонид Сабанеев. «Воспоминания о России»
В воспоминаниях Блока названа более точная дата — 1890 год. Проанализировав этот год в жизни Чайковского, обнаруживаем, что в самом начале 1890 года, в первых числах января, (между 6 и 10) в Москве могла состояться эта встреча.
4 января 1890 года Чайковский выехал из Петербурга в Москву, где 6 января утром он репетировал, а вечером дирижировал концертом, в котором солировал А. Г. Рубинштейн, и присутствовали друзья: В. И. Сафонов, выпускник петербургской консерватории, только что ставший директором Московской, также выпускница Петербургской консерватории певица Е. А. Лавровская, тогда участвовавшая в юбилейных концертах А. Г. Рубинштейна в Москве и Петербурге, А. И. Губерт, назначенная недавно Сафоновым на пост инспектора классов Московской консерватории.
А 7 января Чайковский присутствовал на концерте, который А. Г. Рубинштейн давал в пользу фонда на сооружение концертного зала имени его брата Н. Г. Рубинштейна. На этих концерта непременно, помимо Чайковского, должны были быть все выше перечисленные друзья и единомышленники его и А. Г. Рубинштейна.
Сохранилась также записка Чайковского от 8 января, которая также, очевидно, имеет отношение к эпизоду, который запечатлен Блоком на валике. Композитор писал своему издателю и другу П. И. Юргенсону из ресторана «Славянский базар»: «Сижу в „Слав[янском] базаре“, угощаю великолепным завтраком целую компанию…. Пожалуйста пришли одну сотню».
Совершенно случайно оказалась запечатленной очень веселая по настроению и непосредственности сцена из жизни великого русского композитора и его знаменитых современников.
В записи на валике все голоса, в том числе и Чайковского радостно возбуждены, настроение игривое. Оказались навеки сохранившимися не специально подобранные тексты или речи, а сцена из жизни. Она рассказывает об этих людях гораздо больше, нежели если бы оказались записанными специально их речи.
Чайковский, подзадоривающий всех присутствовавших и А. Г. Рубинштейна. Насвистывание мелодии, вероятно, также принадлежит Чайковскому.
В 1999 была сделана попытка опубликовать очищенный вариант, выполненный пианистом А. И. Хотеевым и сотрудниками фоноархива Пушкинского Дома. Этот вариант воспроизведен в аннотации к комплекту дисков, выпущенных фирмой «Koch Schwan» (Фортепианные концерты П. И. Чайковского в авторских версиях), приложен текст расшифровки. Он дан на немецком языке.
В 2000 году на конференции в рукописном отделе С.-Петербургской консерватории в сообщении А. Ю. Кострова дан несколько другой вариант, при этом он по ходу доклада самим же автором корректировался.
Думается, что полная расшифровка этого валика из Блоковской коллекции еще впереди. Остается также удивляться и восхищаться исторической судьбе этого валика: он был увезен из России в период Первой мировой войны. Пережил Вторую мировую в Берлине, и вновь вернулся в Россию, в Петербург, где и был обнаружен и опознан.
