Обзор музыкальной жизни Москвы минувшей осенью.
Чем большим холодом веет от политики, тем теплее греет музыка. Первая половина нового сезона просверкала гигантским калейдоскопом. Мы восторгались искусством, смеялись, ссорились и снова мирились. И оказались выше всех политических пугалок.
Шостакович загадочный
110-й юбилей величайшего композитора «Геликон-опера» отметила его редко звучащими опусами. В сатирической мини-опере «Антиформалистический раёк», среди прочих ораторов, читает публике нотации и самодовольный «музыковед» Сталин (его очень похоже изобразил Дмитрий Скориков).
А кончается все канканом сорвавшихся с цепи комсомолок, раскидывающих свои туфельки (режиссер Илья Ильин). И этот «пейзаж после битвы» под страшную музыку «Пассакальи» из оперы «Леди Макбет Мценского уезда» (дирижер Валерий Кирьянов) становится площадкой для исполнения цикла «Из еврейской народной поэзии».
Еврейская тема у Шостаковича звучала вызовом безжалостному государству. Не раз в его музыке вдруг отчаянно прорывался фрейлахс. В 1944 году он дописал оперу своего погибшего на фронте ученика Вениамина Флейшмана «Скрипка Ротшильда». Летом 1948 года композитор заметил на витрине тетрадь еврейских песен, собранных И. Добрушиным и А. Юдицким (фольклорист Иехезкель Добрушин в 1948 г. был арестован и умер в лагере).
И Шостакович создает цикл, для исполнения которого, ранящего, проникновенного, обязательно нужны артисты экстра-класса, а таких в «Геликоне» немало. Ведь это не просто 11 песен или романсов — это драматические сценки с прибаутками, колыбельной, рассказами о нужде и разлуке…
Из театра я отправилась в Большой зал консерватории на открытие бюста Шостаковича. Познакомилась с его внуком Дмитрием Максимовичем, фотохудожником, и правнуком — Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, 11 лет отроду. Бледный подросток смахивает на своего прадедушку в юном возрасте: большой лоб, острый подбородок. И… постоянное смущение.
Потом мы слушали Десятую симфонию в мастерском исполнении Большого симфонического оркестра. Загадочную, как почти всё у Шостаковича, который именно отсюда, из Десятой, посылает нам, точно SOS, свою зашифрованную монограмму: D-eS-C-H… D-eS-C-H…
Дирижер Владимир Федосеев перед концертом сказал мне, что трактует эту симфонию как скорбь автора по доброте. Какое своевременное чувство в озлобленном мире!..
Под ветерком Моравии
«Лучше иметь мало свободного времени, тогда воспоминания не так беспокоят», — заметил как-то Шостакович. Вот и я стремлюсь чаще бывать на концертах, впитывать музыку, способную меня поддержать. Иногда сама жизнь идет навстречу. Например, я люблю чешскую музыку. А у нас она, кроме пары хитов, почти не исполняется.
И вдруг — вокальные циклы Антонина Дворжака в «Новой опере». Да еще на чешском языке! Он не самый легкий, но это родной язык автора.
Пианисты Татьяна Сотникова и Михаил Сегельман разучили с солистами театра «Песни любви» (их пела Екатерина Миронычева) и созданные в США «Библейские песни» (Артём Гарнов), «Цыганские мелодии» (Георгий Фараджев) и дивной красоты «Моравские дуэты» (Виктория Шевцова и Анна Синицына).
Музыкальные изыски преподносились с такой любовью, что только диву даешься: а что, собственно, мешает артистам чаще петь эту ясную, от сердца идущую музыку? В нее можно вложить столько личного — от простого восхищенья природой до молитвенных взываний к небесам!
В конце оба пианиста сыграли в четыре руки ми-минорный «Славянский танец» Дворжака, узнанного залом немедленно. И он зажег в глазах слушателей особую искру, будто долетевшую от костра каких-нибудь пастухов на зеленых просторах Моравии… Вот куда приятно уносит фантазия в холодные дни под музыку расчудесного Дворжака!
«Ямаха» с чудесами в решете
В московском центре «Ямаха» провели более чем необычный мастер-класс. Представьте: рояль в Нью-Йорке, рояль в Москве, видеоэкран. Всё, что происходит на одном инструменте, синхронно воспроизводится на другом — по другую сторону океана. Но как! На рояле перед вами молоточки бьют по струнам; сами собой, как в мультиках, нажимаются клавиши; ходит вверх-вниз педаль, будто на нем играет человек-невидимка. Жутковато даже как-то. При этом идеально сохраняются все особенности игры музыканта из-за океана.
Какие возможны трансляции с любого континента! Как говаривали наши бабушки, чудеса в решете.
Но было кое-что и поинтереснее. С русскими учениками, находящимися в московском центре, из Америки работал Байрон Дженис — кажется, последний живой ученик Розины Левиной, в 1958 году предъявившей миру Вэна Клайберна.
Левина-Бесси училась у великого русского пианиста, дирижера, педагога Василия Ильича Сафонова (1952–1918), и было очень любопытно, что осталось в подлунном мире от легендарной русской фортепианной школы.
Дженис родился в США в семье Янкелевичей — эмигрантов из России. Владимир Горовиц, услышав его в 1943 году, предложил ему свои занятия. Сегодня 88-летний Дженис, как видно по рукам, страдает артритом, заметен жесткий корсет под костюмом.
Однако он бодро корил наших мальчиков именно за то, чем страдают наши современные консерватории: за неумение связать четыре ноты в одну линию (ведь это прежде надо сделать в уме!), за дурацкие ненужные акценты, за отсутствие выразительной интонации. По тонким замечаниям мэтра можно было убедиться, что игра наших пианистов (воспроизводимая на рояле перед ним в Нью-Йорке «человеком-невидимкой») донесена до него в мельчайших деталях.
У него спросили, у кого бы он сам взял мастер-класс по такой технологии, и Байрон, немного подумав, ответил: у Рахманинова.
Вот такой прекрасный осколок благородной музыкальной старины неожиданно преподнесла нам «Ямаха».
Татьяну признали не сразу
Как же всегда интересно на консерваторском фестивале «Московский форум»! Там можно торчать с утра до вечера, перебиваясь студенческим перекусом. С утра — выступления и разговоры, вечером — по три концерта подряд!
Этот фестиваль целиком посвящен современной музыке, путь которой к слушателю нелегок.
Уже самая первая программа сделала бы честь любому международному форуму: «Гимн для восьми виолончелей» Эдисона Денисова, «Пилигримы» Губайдулиной и два только что найденных неизвестных кусочка из оперы «Нос» Шостаковича, а это уже мировая сенсация.
Одна конференция была посвящена теме восприятия новой музыки от Чайковского до наших дней. И что же? Оказывается, опера «Евгений Онегин» при жизни Чайковского поначалу казалась певцам слишком трудной для исполнения и недостаточно внятной для восприятия. Когда ее поставили в Большом театре, наибольший успех имели… комические куплеты Трике!
Зато сцена письма Татьяны не произвела впечатления «из-за затянутости». А Онегину — Павлу Хохлову в арии пришлось добавить верхнее фа, чтобы сорвать хоть какие-то аплодисменты…
Такое неприятие новой музыки было всегда, что поделаешь.
В другом зале молодые композиторы сетовали, что у нас мало исполняется новых сочинений. Но тут я не согласна. На «Форуме» за 4 дня сыграли 40 что ни на есть современных опусов; затем в Филармонии последовал фестиваль «Другое пространство» — 10 концертов за пять дней; и вот уже тут как тут 38-я «Московская осень», где премьер всегда минимум под двести! Вход свободный. Только вот в зале я никогда не вижу этих молодых композиторов. Видимо, они еще в том счастливом возрасте, когда упиваешься только своей собственной гениальностью.
Дорогие мои разгильдяи
«Вы меня похищаете?» — удивленно поет хорошенькая девушка.
«Вас похищает любовь!» — отвечает ей пылкий влюбленный…
Недаром анонсы давно кричали: «Самая ожидаемая премьера Большого театра!» Обычно реклама нещадно подвирает, но тут речь шла об опере «Манон Леско» Пуччини с Анной Нетребко в заглавной роли в постановке Адольфа Шапиро.
Удивительно, что самые великие (вспомню, например, пресс-конференции Мерил Стрип или Монтсеррат Кабалье) с журналистами ведут себя просто, имиджем не заморачиваются. Анна вышла на пресс-конференцию перед премьерой в черном брючном костюме, скромно причесанная, отвечала без жеманства.
К ужасу директора Большого театра, сразу заявила, отбросив какую бы то ни было дипломатию:
“Акустика Большого сложная. Когда мы с Юсифом первый раз вышли на сцену — охрипли оба. Потом привыкли.”
– Не пугают ли вас сцены, связанные со смертью ваших героинь?
– Я пою это спокойно. И я даже знаю певиц, которые это обожают. Но я — нет. Я, конечно, вхожу в состояние, переживаю стресс, это сказывается на организме.
– Что сложнее: умереть, как Манон Леско, или жить, как Татьяна Ларина?
“Сложно хорошо спеть”,
— не задумываясь, тихо произносит Нетребко, остроумно предостерегая от излишнего отождествления артиста с его героями.
И вот после нескольких явных неудач Большого театра на его Исторической сцене появился, возможно, бриллиант.
Сценография Марии Трегубовой необычна. Многих раздражила гигантская сидящая на сцене кукла, почти пупс, наблюдающая за беспечным поведением Манон в доме банкира. Кукла хлопает глупыми круглыми глазищами и медленно вертит головой, в смущении отворачиваясь от любовной сцены…
Перебор, воскликнете вы. Да, намеренный, но только вначале. Постепенно сценография будто иссушается, и к концу остается голая сцена — пустыня где-то в Америке, куда сослана Манон. Из глубины на зрителя без сил бредут два беглеца — студент-горемыка и хорошенькая глупышка, попавшие в безысходный переплет. И это как монумент достоинству маленького человека, его подлинным чувствам.
Все последнее действие — тяжелое испытание для певцов-артистов. Голоса гаснут, а накал переживаний запредельно повышается. Но его в равной степени выдержали и Анна Нетребко с Юсифом Эйвазовым, и пара второго состава — Айноа Артета и Риккардо Масси.
Итальянский дирижер Ядер Биньямини весь вечер блистательно держал в своей власти оркестр, который звучал то страстно, надрывая нам душу, то с изумляющей деликатностью и чистотой. Звуки оркестра будто ткались в воздухе спектакля, предоставляя певцам условия наибольшего комфорта.
С комком в горле из-за сочувствия к каким-то, казалось бы, совершенно далеким от меня юным разгильдяям XVIII века дома сейчас же бросилась искать на пыльной полке книгу аббата Прево. И дня на три меня целиком похитила из жизни их любовь.
